А.В. Юревич
За рубежом сложился специфический образ российской психологии, согласно которому ее история расцвечена такими ярчайшими фигурами, как С. Л. Выготский и А. Р. Лурия, со времен которых в ней якобы ничего существенного сделано не было. Этот образ не только не лестен для современных российских психологов и их учителей, но и весьма парадоксален, а его парадоксальность связана с тремя обстоятельствами. Во-первых, было бы очень странным и противоречащим общим закономерностям развития науки, если бы столь длительный период развития отечественной психологии прошел «вхолостую». Во-вторых, Л. С. Выготский, А. Р. Лурия и другие выдающиеся советские психологии работали за «железным занавесом», не писали на иностранных языках и не публиковали свои работы за рубежом, но именно они приобрели там наибольшую среди всех прочих представителей российской психологии известность (определяемую, в том числе, и по индексу цитирования). В-третьих, современный этап развития отечественной психологии, ознаменованный ее активной интеграцией в мировую психологическую науку, обилием российских психологов, регулярно ездящих в другие страны, знающих иностранные языки и публикующихся на них, а то и вообще живущих за рубежом, не принес им такой же популярности там.
Этот парадокс, как и любое явление в жизни науки, представляет собой сложный феномен и требует комплексного объяснения, предполагающего обращение к ее социальной и когнитивной составляющим.
Его объяснение в социальной плоскости предполагает рассмотрение основных паттернов поведения «коммуникаторов» - ученых, реализующих связи между российской и мировой психологической наукой. В советские годы эту функцию выполняли в основном иностранные психологии, отслеживавшие в советской психологии то, что они считали достойным внимания, переводившие труды советских психологов на иностранные языки и распространявшие их идеи за рубежом. В подобных условиях в фокус внимания мировой психологической науки попадали исследования отечественных психологов, наиболее интересные для их западных коллег, хотя, конечно, этот фокус мог сдвигаться под воздействием идеологических и других факторов.
После ликвидации «железного занавеса» коммуникативная функция перешла к представителям самой российской психологии, среди которых ее наиболее активно выполняет две категории ученых: 1) постоянно проживающие за рубежом, 2) живущие в России, но регулярно ездящие за рубеж и состоящие в тесных контактах с мировой психологической наукой. В идеале можно было бы ожидать и от тех, и от других активного распространения достижений российской психологии за рубежом и, соответственно, широкой известности там этих достижений. Однако, говоря словами известного исследователя поведения ученых А. Роу, «ученые – не рациональные автоматы и не святые», многое в их поведении обусловлено не объективными потребностями развития науки, мировой или национальной, а их групповыми и личными интересами, что обобщено «концепцией интересов», развиваемой в социологии науки. В результате в коммуникативных паттернах ученых-коммуникаторов, реализующих связи между отечественной и мировой психологической наукой прослеживаются черты, обусловленные не рациональной логикой коммуникации, а этими интересами.
Так, среди российских ученых-эмигрантов широкое распространение получила схема поведения, выразимая формулой: «современная российская психология (философия, социология и др.) – это я, у нее славная история – Выготский, Лурия (Ильин, Бердяев, Франк и т. д.), со времен которых никто, кроме меня, являющегося продолжателем заложенных ими традций, в ней ничего существенного не сделал». При всей абсурдности этой формулы (которую, естественно, и подчеркнем это, используют далеко не все наши ученые-эмигранты, а лишь их определенная часть) и ее противоречии интересам как отечественной, так и мировой науки, она дает немало личных дивидендов тем, кто к ней прибегает, и поэтому используется достаточно часто. В результате значительная часть наших ученых-эмигрантов, выполняющих посреднические функции между российской и мировой наукой, не соединяет, а разъединяет их, распространяя за рубежом не объективный, а «избирательно селектированный» в выгодном для себя направлении образ первой. К тому же наши психологи-эмигранты предпочитают «ставить на верное» - развивать идеи российских психологов, которые и так достаточно известны за рубежом, «работая под прикрытием» их громких имен, а не популяризируя там более свежие отечественные психологические идеи.
В коммуникативных паттернах второй категории «коммуникаторов» - психологов, живущих в России, но активно коммуницирующих с мировой психологической наукой, тоже прослеживаются «искажения», обусловленные их личными и групповыми интересами. Во-первых, они тоже нередко прибегают к описанной схеме презентации отечественной психологии, характерной для ряда наших ученых-эмигрантов. Во-вторых, эта презентация часто носит «школьный» характер, будучи преподнесением достижений лишь той научной школы, к которой принадлежит данный исследователь. В-третьих, наблюдаются и более частные «искажения», обусловленные личными интересами. Например, некоторые из наших ученых, регулярно ездящих за рубеж, предпочитают опираться в своих исследованиях не на более близкие им по тематике и методологии работы отечественных коллег, а на труды тех зарубежных ученых, которые их приглашают, изображая себя их последователями, что, естественно, повышает шансы на последующие приглашения. А такой очень характерный для науки симбиоз, как «акула – рыба-лоцман», состоящий в том, что малоизвестный ученый превращается в пропагандиста достижений своего именитого коллеги, в современной российской психологии все чаще принимает форму симбиоза отечественных психологов не с отечественными, а с зарубежными классиками.
Наблюдаются и другие виды деформирования коммуникативных паттернов наших ученых-коммуникаторов, ответственные за проникновение за рубеж сильно искаженной информации о достижениях отечественной психологии «после Выготского и Лурия», что во многом предопределяет ее неадекватный образ.
Но в науковедческом плане более любопытны когнитивные предпосылки этого образа, которые в отличие от отчетливо наблюдаемых социальных предпосылок, менее очевидны и могут быть сформулированы лишь гипотетически. Нет необходимости доказывать, что советская психология очень отличалась от зарубежной, и не только в социальном плане, включавшем идеологизированность, относительную изоляцию от мировой науки, специфические условия научной деятельности и жизни ученых и т. п., но и в когнитивном плане (впрочем, социальный план, например, та же идеологизированность, существенно сказывался на когнитивном). Причины коренятся и в установке советской (формально – марксистской) психологии на противопоставление психологии западной, нацеливавшей на разработку самобытных подходов и концепций, и в ее специфическом социокультурном контексте, и в психологических особенностях наших психологов (известно, что, как подчеркивает, например, Дж. Ричардс, психологические концепции во многом являются проекцией психологии их авторов). Здесь уместна аналогия с учениями российских философов – И. А. Ильина, Л. А. Шестова, Н. А. Бердяева и др., которые, по общему признанию, могли быть разработаны только в России, впитав в себя ее специфический общекультурный и психологический контекст. То же самое можно сказать и, например, о теории Л. С. Выготского, которая была, во-первых, интересна для Запада своей самобытностью и непохожестью на концепции западной психологии, во-вторых, отвечала ее потребности в новом для нее – социокультурном - подходе к детерминации психических явлений.
Более поздняя советская психология во многом утратила свою самобытность ввиду того, что под внешним слоем марксистских и т. п. деклараций развивалась по западному, главным образом американскому пути, в жесткости своих позитивистских установок (на обязательность эмпирического подтверждения общих утверждений, подсчета коэффициентов корреляции и т. п.) подчас превосходя родоначальников позитивистской психологии. Современная российская психология становится все более похожей на западную, что неизбежно в условиях ликвидации «железного занавеса» и глобализации, которую наука, в том числе и психологическая, переживает вместе со всей современной цивилизацией. И наблюдается еще один парадокс: чем более «открытой» для Запада и более похожей на западную становится российская психология, тем менее она интересна для него, тем хуже там знают имена и работы российских психологов. Данный парадокс, впрочем, разрешается достаточно просто: развиваясь по западному пути, но в условиях более скромных финансовых и прочих возможностей, отечественная психология обречена лишь «повторять хвосты» западной науки, реализуя тот путь развития, который в экономике принято называть догоняющим.
В подобной ситуации, как и во всех прочих, ответить на традиционный российский вопрос «Кто виноват?» намного проще, чем дать ответ на другой наш национальный вопрос – «Что делать?». «Социальное» решение проблемы едва ли возможно путем изменения коммуникативных паттернов «коммуникаторов», а, скорее, предполагает включение в их круг людей с другими – более «патриотичными» - коммуникативными паттернами. «Когнитивное» решение, по всей видимости, связано с возрождением ориентации на самобытность отечественной психологии, в современных условиях означающей не идеологическое, как в советские годы, а творческое противостояние западной психологии, которое предполагает нацеленность на разработку уникальных исследовательских направлений и концепций (естественно, не подразумевающую игнорирования достижений зарубежной психологии). Видимо, только этот путь развития, воплощенный в трудах Л. С. Выготского, А. Р. Лурия, С. Л. Рубинштейна, Б. Ф. Ломова и других классиков отечественной психологии, может сделать ее интересной для Запада, а, значит, и более известной там. Такую интенцию, естественно, проще продекларировать, чем реализовать на практике, что, впрочем, не дает оснований для пессимизма, ибо творческий потенциал современной российской психологии представляется достаточно высоким.